Читая «Лолиту» в Тегеране - Азар Нафиси

я стала сотрудничать с их журналами. Западная литература и философия вызывала у них живой интерес, и оказалось, наши взгляды во многом сходятся, как ни удивительно.

Какая честь познакомиться с вами, сказала она тем вечером, в день нашей первой встречи. Я хотела бы у вас поучиться. Она сказала это с совершенно серьезным выражением лица, без капли юмора и иронии. Я так растерялась, что тут же прониклась к ней неприязнью, оробела и не смогла ничего ответить.

Тем вечером говорила главным образом она. Она прочла мои статьи; друзья и студенты рассказывали ей обо мне. Нет, она не пыталась мне польстить; она действительно хотела у меня учиться. Я должна преподавать в их университете, единственном либеральном иранском университете, где до сих пор работают лучшие умы. Завкафедрой вам понравится, сказала она; он серьезный ученый, хоть и не имеет отношения к литературе. Литература в нашей стране находится в плачевном состоянии, а состояние английской – и вовсе безнадежное. Мы, люди неравнодушные, должны что-то менять; нужно забыть о разногласиях и объединиться.

После нашей первой встречи она продолжала давить на меня через разных посредников, чтобы я приняла ее предложение преподавать в Университете Алламе Табатабаи. Она названивала мне целыми днями, заклинала Богом, моими студентами, долгом перед родиной и литературой; мол, преподавать в этом университете – моя жизненная миссия. Наобещала мне с три короба – сказала, что поговорит и с президентом университета, и со всеми, с кем я попрошу.

Я ответила, что не хочу носить хиджаб в классе. А на улице я разве не ношу хиджаб, спросила она? В бакалейной лавке, на прогулке? Я снова напомнила, что университет – не бакалейная лавка; мне теперь приходилось постоянно об этом напоминать. А что для вас важнее, парировала она, – хиджаб или тысячи молодых людей, которые хотят учиться? Разве не хочу я иметь возможность свободно преподавать свой предмет? Разве не важна для меня свобода преподавательской деятельности, заговорщически спросила она? А я отвечала – но ведь сейчас запрещено обсуждать отношения между мужчиной и женщиной, употребление спиртных напитков, политику, религию – разве они все это не запретили? Как я буду обсуждать литературу? Для вас, сказала Резван, сделают исключение. И сейчас атмосфера гораздо свободнее. Все еще помнят вкус хорошей литературы; все еще хотят ее читать. Можете проходить с ними Джеймса, Филдинга – почему бы и нет?

9

Встреча с Резван выбила меня из колеи. Она словно была посредником, взывающим ко мне от имени неверного возлюбленного, которого я так и не простила; взамен на мою любовь мне обещали непоколебимую преданность. Биджан считал, что надо возвращаться; ему казалось, что преподавание – единственное, чем я на самом деле хочу заниматься, надо просто признаться в этом самой себе. Я советовалась с друзьями, но те лишь запутывали меня еще сильнее, ставя передо мной тот же выбор: что лучше – учить молодежь, у которой иначе, возможно, не будет шанса получить нормальное образование, или категорически отказаться сотрудничать с режимом? Обе стороны при этом были непоколебимы в своей позиции: одни считали, что я буду предательницей, если брошу молодежь на произвол учителей, являющихся проводниками прогнившей идеологии; другие утверждали, что я предам все свои идеалы, решив сотрудничать с режимом, разрушившим жизни многих наших коллег и студентов. И те и другие были правы.

Однажды утром в панике и смятении я позвонила волшебнику. Мы назначили очередное срочное собрание после обеда в нашей любимой кофейне. Кофейня была крошечная – до революции там находился бар, теперь его переделали в кафе. Хозяин был армянином, и я и сейчас хорошо помню название ресторана, написанное на стеклянной двери маленькими буквами, а рядом – табличку с крупными черными буквами: «РЕЛИГИОЗНОЕ МЕНЬШИНСТВО». Все рестораны, которыми владели немусульмане, должны были вешать эти таблички, чтобы предостеречь правоверных мусульман, которые считали всех немусульман нечистоплотными и никогда не согласились бы есть с ними из одной посуды.

Помещение кафе было узким и имело форму широкой кривой; с одной стороны барной стойки стояли семь или восемь высоких табуретов и столько же – с другой, вдоль зеркальной стены. Когда я вошла, волшебник уже сидел в конце стойки. Он встал, сделал едва заметный насмешливый реверанс, поклонился, произнес «я весь в вашем распоряжении, миледи» и отодвинул для меня табурет.

Мы сделали заказ, и я взволнованно произнесла: дело срочное. Так я и понял, ответил он. Меня пригласили снова преподавать. А разве раньше не приглашали, спросил он? Да, но в этот раз я всерьез думаю согласиться и не знаю, как поступить. Потом рассказ о моем срочном деле вдруг перешел в обсуждение книги, которую я тогда читала – «Сотрудник агентства „Континенталь“» Дэшила Хэммета. Стив Маркус написал потрясающий очерк о Хэммете, в котором цитировал строки из Ницше, показавшиеся мне весьма уместными в нашей ситуации. «Тот, кто сражается с чудовищами, – писал Ницше, – должен следить, чтобы самому не превратиться в чудовище. Когда долго смотришь в бездну, рано или поздно бездна посмотрит на тебя». У меня была удивительная способность отвлекаться от самого важного, и в итоге мы так увлеклись обсуждением, что я совершенно забыла о настоящей цели своего визита.

Вдруг он сказал – а вы не опоздаете? Небо за окном давно сменило цвет; дневной свет побледнел и померк, и я должна была понять, что уже поздно. Я позвонила Биджану и пристыженно сообщила, что задержусь. Когда я вернулась, волшебник расплачивался по счету. Но мы еще не закончили, слабо возразила я. Нужно обсудить главную проблему, то, за чем я пришла. А я-то думал, главная проблема – ваша заново вспыхнувшая страсть к мистеру Хэммету и компании. Вам повезло, что я оставил мирские заботы и не пытаюсь соблазнить вас. Всего-то нужно было позволить вам и дальше говорить о Хэммете, позорном неуважении иранцев к детективному жанру и прочих вопросах, которые, очевидно, очень вас волнуют. Нет, смущенно ответила я; я имела в виду возвращение в университет. Ах, это, отмахнулся он. Что ж, ответ очевиден: возвращайтесь.

Но я не собиралась легко сдаваться. Мне нравилась идея морального выбора, отстаивания своей позиции и всего такого прочего. И вот я продолжила спорить, этично ли возвращаться на работу, хотя я клялась никогда не делать этого, если меня заставят носить платок. Волшебник вскинул бровь и снисходительно улыбнулся. Леди-профессор, наконец ответил он, поймите наконец, в какой стране вы живете. Вы сомневаетесь, этично ли подчиняться режиму, но на деле никто из нас не может выпить стакан воды,